– Лиза, помоги мне, пожалуйста, – тихонько попросила учительница девочку с длинными косичками, сидевшую за второй партой прямо за проектором, вытянувшись в струнку и сложив, как подобает учащемуся, руки на столешнице одна поверх другой.
Несколько мгновений, и теперь вместо чёрного квадрата на интерактивной доске виднелась студия канала, а камера медленно приближалась к ведущему, снимая его крупным планом. Низкорослый, толстоватый, с жабьим обвисшим лицом, уже покрытым потом, отчётливо блестевшим в свете студийных ламп. Как и всегда, он плавно, но крайне напыщенно жестикулирует руками – как называет это отец одним словом, пыжится, – и зачитывает текст новостей бархатным глубоким голосом. Он рассказывает сначала о каком-то решении какого-то заграничного совета о введении новых санкций (я не до конца понимаю, что это значит, но, видимо, что-то плохое) в отношении нашей страны. От констатации сухих фактов диктор переходит к личной оценке – говорит о том, что это решение подло, мерзко и принято лишь для того, чтобы ослабить нашу сверхдержаву. Я с интересом всматриваюсь в его лицо. Несмотря на неприятную, даже отталкивающую внешность, из-за сочетания мимики, какой-то особой харизмы и силы, уверенности голоса диктору будто хочется верить. Хочется согласиться с ним, начать хаять и ругать на чём свет стоит этих иностранцев, чьей первой и единственной целью является уничижение и даже уничтожение нас. Но тут перед моими глазами проносится сцена того, как отец в один из вечерних выпусков, которые проводит этот же диктор, чертыхался и не мог понять, как из некогда либерального журналиста Войкович превратился, по словам отца, в верного пёсика, читающего по подсунутой ему под нос бумажке. Я спросил отца тогда, что означает «либеральный журналист». На что тот, посмотрев на меня грустным уставшим взглядом, ответил, что раньше Войкович был честным и писал и говорил действительно важные и, что более ценно, правдивые вещи, зачастую даже идущие вразрез с линией правящей на тот момент партии.
Тема новостного выпуска после короткой музыкальной паузы сменилась: нам показали череду изображений, на которых то какие-то парни-студенты напрыгивали на шеренгу полицейских, стоящих за прозрачными пуленепробиваемыми щитами, то двое полицейских пытались надеть наручники на явно сопротивляющегося мужчину. Затем с интерактивной доски на нас снова грустно посмотрел Войкович и, уже привычно медленно жестикулируя руками, продолжил:
– В воскресенье вечером вновь прошли массовые беспорядки, организованные соратниками арестованного в начале прошлой недели оппозиционного деятеля, фамилию которого мы по понятным соображениям называть не будем. Напомним, благодаря чёткой и организованной работе спецслужб была раскрыта связь этого деятеля с иностранными дипломатами. На его офшорных счетах были обнаружены непонятно откуда взявшиеся средства, исчисляющиеся миллионами долларов. Благодаря скоординированной работе и отваге правоохранительных органов, незаконные митинги, сопровождающиеся погромами и порчей как государственного, так и частного имущества, удалось прекратить. В столице, по подсчёту независимых экспертов, в акциях участвовало от двух с половиной до трёх тысяч человек. В ходе почти двухчасовой акции пострадало порядка полутора тысяч человек, тридцать из которых полицейские, по долгу службы пытавшиеся прекратить беспорядки…
– Ага, как же… у меня брат вчера в больницу попал, – раздался шёпот с одной из задних парт. – А он никого не бил, ничего не ломал. Как он говорил – хотел выйти на улицу, показать, что он против… происходящего. Его избили эти доблестные полицейские. Дубинками. А он безоружен был, просто шёл по улице – это все подтверждают. Родители говорят, что будет чудо, если он снова сможет играть в футбол. Я не понимаю, за что…
– А я слышал, что наш информатик это… тоже там был, в общем. Что поэтому у нас сегодня информатики не будет. Уволили его, а сейчас он в изоляторе. Вот, смотри, его страница в ВК. Он, когда их везли, успел выложить, – вторил ему столь же тихий мальчишеский голос из-за соседней парты.
– Мамочки! Что с Петром Васильевичем… – раздался вскрик моей одноклассницы, Марины.
– Тишина в классе! – хоть и негромким, скрипучим, но командным тоном приказала учительница, и весь класс вновь затих. Лишь продолжила без умолку звучать монотонная речь диктора утренних новостей.
Далее прошёл уже заключительный видеоряд, на котором также демонстрировались «зверства» толпы: полицейских в защитных чёрных костюмах, смахивающих на скафандры космонавтов, вооружённых дубинками и щитами, сдерживала шеренга людей, сцепившихся руками и что-то одинаково кричавших, судя по одновременно открываемым и закрываемым ртам (слова были заглушены). Резкий переход, и теперь на интерактивной доске мы увидели, как какой-то парень отталкивает полицейского, который, правда, едва ли даже пошатывается от этого слабого толчка, больше похожего на действие, вызванное, кажется, безысходностью, чем на попытку убить полицейского, – хотя голос диктора за кадром говорит именно об экстремистском нападении на сотрудника правоохранительных органов. Глаза парня потухшие, а с виска на подбородок стекает алая струйка крови. После чего «агрессора» тут же жестоко придавливают к земле и заковывают в наручники, выворачивая ему руки.
– Твари… – вновь раздался шёпот с последней парты. – Бабушка с дедушкой говорят, что все, кто теперь идёт в полицию, идут грабить и избивать. Что у них какая-то не такая… психика. Вон, посмотри, сидят эти. Двое. Наверняка считают, что всё это правильно. Их папочки же этим и занимаются, ещё, небось, и хвастаются дома, рассказывают, скольких побили и как защитили родину от своих же. Просто твари!
Я сидел не шелохнувшись, несмотря на то что прекрасно понимал, что речь идёт и обо мне тоже. Обо мне и ещё о Диме, сидевшем в правом ряду через два места от меня. Я старался изо всех сил делать вид, что ничего не слышал, но тело меня подводило: мышцы словно одеревенели, а по спине стекла холодная струйка пота. Я знал, чем это может закончиться. После прошлых беспорядков, после очередных зверств полиции нас с Димой окружили в рекреации и кричали, толкали. Казалось, что вот-вот изобьют… нас спас звонок на урок и учительница, спешившая в класс. Но за что! Я никогда не понимал и не понимаю до сих пор… Да, мой отец работал в полиции, но его задача – противодействие терроризму. Он сапёр. Он не разгонял демонстрации и протесты, не избивал никого в тюрьмах, даже не работал в них. Да и Димин отец – хоть он лейтенант полиции, работавший в участке, но он не выглядел зверем, садистом или даже убийцей. В любом случае, даже если что-то там и происходило за закрытыми дверьми, в чём виноваты мы с Димой? Я буквально ощущал, как взгляды одноклассников просверливали мою спину. В классе становилось как-то уж слишком жарко, тыльной стороной ладони я протёр выступившую на лбу испарину и, чтобы скрыть этот жест, сделал вид, что поправлял волосы.
– К другим новостям. Сегодня в двенадцать часов дня произойдёт съезд партии, на котором будут обсуждаться вопросы критического падения цены на нефть, приведшего к отрицательному росту рубля и… – продолжал тем временем говорить из динамиков Войкович.
Я бросил взгляд на механические часы с крупным белым циферблатом и опоясывавшей его вереницей цифр – ничего лишнего, простота и практичность, в отличие от нынче безумно модных электронных часов. О которых, стоит признаться, я очень и очень сильно мечтал, но не стал говорить родителям. Зато в этих часах был неубиваемый, судя по всему, автоподзавод. Некогда они принадлежали отцу и были подарены мне на четырнадцатилетие. Прошло уже целых одиннадцать минут, а диктор, кажется, и не думал завершать доклад новостей. Поскорее бы уже начался урок, который отвлечёт всех от мыслей о прошедших протестах и их подавлении полицией…
– Эй, сыночки полицейских, – донёсся до меня ехидный голос из-за спины. – Отдубасили бы нас дубинками за любое неверное слово, а? А что, это же правильно, так и надо.
